* * *
Отец Чарли так гордился, когда родился сын, – он посадил тогда семечко красного дерева. Вообразить только – красное дерево в Вестфилде в Нью-Джерси! Посреди суеты и тесноты строящихся домов, умышленно планируемых к сносу за десять лет до окончания срока выплаты ссуды. Отец представлял, как это дерево будет возвышаться на три сотни футов над развалинами. Но, совершенно неожиданно, он умер, оставив свои дела в неупорядоченном состоянии, к тому же страховка, не была полностью оплачена. Мать Чарли вынуждена была продать все то небольшое количество акций, которое отец успел приобрести, и они уехали из этого города. В семнадцать лет Чарли вернулся, влекомый неизвестно каким чувством – ему захотелось как бы совершить паломничество к прежнему очагу. Хотя он никогда не знал своего отца по-настоящему, а на месте дома он обнаружил развалины, как и предсказывал отец, у него екнуло сердце, при виде живого растущего дерева. Чарли прикоснулся к дереву и сказал: "Все правильно, папа". Потому что пока он был жив, мама не знала нужды и забот, а если бы он был жив она, скорее всего, так бы и не узнала их. Матери казалось, что отец, там где он находится, каким-то образом знает о всех ее горестях, нужде и унижениях, и она испытывала все недобрые чувства, которые испытывает женщина, подвергшаяся по вине мужа нужде и лишениям. Может быть, поэтому Чарли и хотел побывать здесь и рассказать все это дереву, как если бы отец был жив в нем, как эти чертовы дриады. Чарли было стыдно вспоминать все это, но тем не менее, он всегда, всегда помнил свое посещение.
Ведь сейчас дерево, наверное, большое. А, может быть, прошло слишком много времени, и оно погибло… Если рыженькая из Техаса превратилась в старую бабу с бородавкой на носу, живущую в каком-нибудь провонявшем нефтью порту, то и дерево выросло, а если Руфь (что же могло статься с Руфь?) умерла, то дерево вообще могло стать самым большим деревом во всем районе.
Хорошо, теперь он знал, что он должен выяснить в первую очередь. На сколько он перенесен в будущее? (Впрочем, это не имеет особого значения. Будет ли это двадцать лет, и мир изменится и станет чужим и враждебным ему, но все-таки более или менее знакомым, как это произошло с Рип ван Винклем? Или же прошло сто или тысяча лет? Какая ему разница?) И все же: раньше всего он должен узнать – на сколько?
Второй вопрос касается непосредственно его, Чарли Джонса. Как ему удалось выяснить, здесь нет никого похожего на него, одни эти лидомцы, кто бы они ни были. А кто же они?
Чарли вспомнил, что читал где-то, кажется у Руфь Бенедикт, что человек не несет в своих генах памяти о языке, о религии, социальном устройстве. Другими словами, если ребенок любой расы и страны окажется сразу после рождения в другом окружении, он вырастет таким же, как и дети своей новой родины. А еще он читал эту статью, прослеживающую ту же идею в масштабах всей истории человечества. Если взять ребенка в Древнем Египте, жившего, скажем, во времена Хеопса, и поместить его в современный Осло, то из него вырастет норвежец, способный овладеть азбукой Морзе и имеющий, скорее всего устойчивую неприязнь к шведам. Все эти рассуждения сводились к тому, что даже самое осторожное исследование, проделанное самыми незаинтересованными учеными, не смогло раскопать ни одного примера эволюции человека. Тот факт, что человек вышел из пещеры и в конце концов создал целый ряд цивилизаций к делу не относится, все-таки ему потребовалось не менее тридцати тысяч лет, чтобы создать их. Можно предположить, что если сообщество современных детей, достаточно взрослых для того, чтобы самостоятельно находить пищу, поместить в первобытные условия, то потребуется такой же срок, чтобы они воссоздали современную цивилизацию за те же тридцать тысяч лет.
Однако все эти рассуждения не исключают некоего скачка эволюции, такого же огромный, как и тот, что произвел на свет человека разумного. Сейчас Чарли еще ничего не знал о Лидоме – во всяком случае, почти ничего. И все же было очевидно: а) что лидомцы в основном человекоподобны и б) что они совершенно не похожи на людей того периода, когда жил Чарли. Различие заключалось не только в социальных или культурных аспектах – оно было значительно больше различий между, скажем, австралийским аборигеном и служащим современного агентства. Лидомец во многих отношениях и физически отличался от людей, причем некоторые отличия были существенными, а некоторые – нет. Если предположить, что они эволюционировали из человечества – даст ли это ответ на первый вопрос? На сколько он перенесен в будущее? Как много времени заняла эта мутация?
Чарли не знал этого, но мог выглянуть в окно (находясь на безопасном расстоянии в три шага от последнего) и увидеть несколько десятков ярких точек, передвигавшихся в парке внизу. Они были взрослыми особями или казались такими. Если принять во внимание, что смена поколений у людей происходит примерно раз в тридцать лет и если они не откладывают икру как лососи, причем со стопроцентной выживаемостью, то, совершенно очевидно, что мутация происходила очень долго. Даже, если не принимать в расчет их технологию: какой период необходим, чтобы устранить все недостатки такой конструкции, как Первый Научный блок?… На этот вопрос было гораздо труднее ответить. Вспомнилась реклама в журнале, где перечислялись десять вполне обыденных предметов из списка покупок в магазине: алюминиевая фольга, мазь на основе антибиотика, фасованное молоко и тому подобное. Реклама утверждала, что еще двадцать лет назад этих товаров не существовало. В середине двадцатого века транзистор заменил электронную лампу, затем вместо транзистора появился туннельный диод, за десять лет искусственный спутник Земли из области фантастики превратился в привычное устройство, передающее сигналы с обратной стороны Солнца. Может, и он, Чарли, так же смешон, как и та дама из Вест-Индии на эскалаторе? Вместе с тем, не следует забывать, что и первый эскалатор в ее жизни, каким бы странным он ей не казался, был создан в ее бытность.
Надо остановиться на этом, сказал себе Чарли. Не надо слишком удивляться. В мое время жило множество людей, которые даже не предполагали, что технический прогресс – это не восходящая прямая линия, а геометрическая кривая, напоминающая трамплин для прыжков с лыжами. Эти запутавшиеся мыслители всегда страдали приступами консерватизма, судорожно хватаясь то за одну уходящую в прошлое вещь, то за другую в надежде все же сохранить ее или вернуть назад. Конечно, это не был консерватизм в чистом виде – просто неосознанное желание сохранить старое доброе время, когда можно было предвидеть, что произойдет завтра, а может, и на следующей неделе. Не в силах получить полную картину происходящего, они старались концентрировались на мелочах, замыкаясь в микромире, а затем оказывались в тупике, когда совокупность изменений в мелочах меняла окружающий мир. Что ж, он, Чарли Джонс, не притворялся высоколобым мудрецом, но всегда понимал, что прогресс – динамический процесс, и нужно бежать в ногу с ним, слегка наклонившись вперед, как будто стоишь на доске для серфинга, а если будешь ставить ноги на полную ступню, то упадешь и утонешь.
Чарли снова выглянул в окно, где маячил Первый Научный, невероятный изгиб которого словно иллюстрировал его мысли. Уж слишком необычно надо изгибаться, чтобы поспеть за таким развитием, сказал он себе… и Чарли вернулся ко второму вопросу.
Нельзя терять времени, размышляя о том, как это произошло: каким именно образом он, Чарли Джонс, на двадцать седьмом году жизни, был выхвачен из мира истоптанных деревянных ступенек между вторым и третьим этажами дома номер шестьдесят один по Тридцать Четвертой Норт Стрит. Как это вопрос их технологии, и он не сможет этого понять. Он может лишь надеяться узнать, как это было проделано, но не в состоянии придти к этому путем умозаключений. А вот, что он должен понять – почему?
При этом возникают некоторые затруднения. Он имеет основания предположить, что транспортирование его в этот мир являлось крупным и важным мероприятием – это, несомненно, так. Манипулирование с пространством и временем едва ли можно назвать безделицей. Таким образом, необходимо обдумать: почему был совершен этот крупный и важный шаг? Иначе говоря, что этот шаг дает Лидому?… Может, это просто испытания нового оборудования – разработка перешла в стадию натурных испытаний? Или же, им необходим был образец, любой представитель старого мира как раз того исторического периода и пространства, где находился Чарли? Вот они и закинули сеть и вытащили его, Чарли Джонса. А, может, они хотели получить именно Чарли Джонса и никого иного, вот его и выдернули. И вот именно этой последней версии, логически менее всего вероятной, Чарли и был склонен поверить скорее всего. Итак, вопрос номер два свелся к вопросу: почему именно меня?
Затем логически следует третий вопрос: Как они хотят его использовать? О, Чарли Джонс имел свои недостатки, но он был способен и трезво оценить свои положительные стороны. Его выбрали не за красоту, силу, интеллект – в этом он был уверен, зная, что лидомцы могли найти лучших кандидатов по всем статьям, не выходя из квартала, где жил Чарли. Вряд ли его выбрали за какой-нибудь специальный навык. Чарли, бывало, говорил о себе, что он не бродяга только потому, что все время работает, а, может, он все-таки и есть бродяга. Школу он бросил в десятом классе, когда мать заболела, и так и не вернулся туда. Ему пришлось заниматься продажей женского белья, холодильников, пылесосов и энциклопедий, разнося их по домам, он работал в ресторане на кухне, лифтером, пудлинговщиком на сталелитейном заводе, был моряком, зазывалой на аттракционе, водил бульдозер, работал корректором в типографии и репортером на радиостанции. В промежутках между периодами постоянной работы он мыл грузовые тягачи, продавал газеты, разносил по домам рекламные листки, красил автомобили, а однажды на Всемирной торговой ярмарке зарабатывал себе на жизнь, размазывая яичницу-глазунью по тарелкам и доказывая через минуту, что посудомоечная машина легко смывает ее. Чарли всегда читал все подряд, без разбора, ему было легко говорить с людьми, он мог поддержать любую тему. Эрудиция у него была широкая, но в ней было и много зияющих пробелов, что иногда было очевидно даже по его речи – он использовал слова, которые вычитал в книгах, но никогда не слышал, как они произносятся, и потому говорил с ошибками.
Итак, Чарли был типичным средним американцем, поэтому его и выбрали для транспортировки в Лидом. Но и этот вопрос содержал в себе ряд проблем.
Собирались ли они использовать Чарли здесь, в мире Лидома, или же просто хотели убрать его из его мира?
Чарли задумался. Что он делал или что собирался сделать такого, что могло бы быть нежелательным для будущего?
– Лора! – произнес он вслух.
Это чувство только возникало, но оно было истинным, настоящим, оно было навсегда. Не в этом ли дело? Если так, то он был готов найти способ, любой способ, чтобы разрушить этот мир, даже если придется надуть его как воздушный шарик, а затем хлопнуть по нему изо всех сил.
В самом деле: если он перенесен в будущее, чтобы предотвратить что-то, что он собирался сделать в прошлом, и если это было связано с Лорой, то тогда, очевидно, они имели в виду не саму Лору, а того ребенка или детей, которых они могли бы с Лорой иметь. Из этого следует (Чарли достаточно начитался научной фантастики, чтобы сделать такое предположение), что в какой-то момент в будущем, он фактически женился на Лоре и имел от нее детей, и именно в это они решили вмешаться.
– О, боже, Лора! – закричал он…
У нее были волосы цвета меди или, скорее, спелого абрикоса, ее карие глаза имели настолько светлый оттенок, что напоминали ту коричневую краску, которую используют для передачи золотого цвета, если под рукой нет золотой. Она честно защищалась от домогательств Чарли, не впадая в чрезмерную застенчивость, а когда наконец отдалась, то сделала это от всего сердца. Чарли желал многих женщин с тех пор, как понял, что женщины – это не только хихиканье, болтовня и визжанье. Чарли нравились лишь некоторые из них, хотя он имел близость со многими – иногда ему казалось, что он спал с большим числом женщин, чем ему хотелось. Но он никогда (до Лоры) не обладал женщиной, которую любил. Это было как в четырнадцать лет с Руфью. Всегда что-то мешало. В то время Чарли знал многих девочек, ту, которая ему нравилась, он хотел больше всего на свете, если бы не… одна вещь: он не хотел испортить свое чувство. Часто он пытался вообразить как эту "странность" обсуждают четыре-пять девочек, с которыми он не смог… как они шепчутся, склонив головы. Ведь каждая из них знала, чувствовала, что Чарли любит ее. Почему же он отступил? И они никогда, никогда не смогут узнать правду. Что же, девочки, ответ прост: я не хотел портить собственное чувство.
Пока это чувство не пришло.
– Пока! – вскричал он, поднявшись. Черт возьми, что означает "пока"?
…Пока не появилась Лора, пока она не отдалась ему телом и душой, искренне, от всего сердца. Нельзя сказать, что Лора сдалась – сдался и он, оба сдались, отдались потоку чувств вместе, одновременно. Вот так, а затем, по дороге домой, на ступеньках…
Вопрос номер два был: почему я?
"У вас должна быть очень веская причина", – пробормотал Чарли, глядя на отдаленную громаду Первого Научного блока. Отсюда и третий вопрос: к они хотят о пользовать? Чарли понял, что он должен пойти туда, в это здание, он почувствовал, что там он найдет ответ – или же отыщет способ вернуться обратно. Он должен это выяснить.
Надо приняться за дело сразу, сейчас же. Чарли провел рукой поперек всех трех стержней, регулировавших освещение, и дверь открылась.
– Чувствуешь себя лучше? – спросил Филос.
За экраном установлены колонки и хор ритмично повторяет рефрен "гузл-гузл", после чего со звуком, напоминающим грохот падающей крышки от мусорного бака, раздается "ям-ям". На экране – гладко выбритое мужское лицо с полными губами, широкими изогнутыми, как арки, бровями и бакенбардами до толстой мускулистой шеи, выступающей из открытого воротника черной кожаной куртки.
Гузл-гузл – ям-ям.
Гузл-гузл – ям-ям.
Гузл-гузл – ям…
И вместо последнего "ям", которого все уже с напряжением ожидают (телевизор Смитти оснащен современной системой звучания и "ям" сопровождается такими низкими тонами, что становится почти страшно), мужчина поднимает свои роскошные ресницы, показывая выцветшие глаза, и начинает петь не то мужским, не то женским голосом. Поет он что-то вроде: "Йоо-о я держу тебя. Йооо, я целую тебя. Йоо-о, я люблю тебя, Йоо-о, Йоо-о". Камера отъезжает назад, и теперь певца видно во весь рост и в движении, всю сложность которого можно передать лишь представив, что певец с невероятной настойчивостью пытает захватить ягодицами невидимую маленькую шарообразную ручку, прикрепленную к метроному. Взрыв истерических криков вынуждает камеру показать передние ряды, где, качаясь из стороны в сторону и размахивая поднятыми руками беснуются, побуждаемые зовом плоти, девушки-подростки. Затем камера возвращается к певцу, который (так положено) уже покидает сцену как бы на невидимом велосипеде-тренажере, ручки которого ходят вверх и вниз, педали крутятся, а седло – седло тоже подпрыгивает.
Смит протягивает свою длинную руку, берет пульт и выключает телевизор.
– Боже, боже!
Герб Рейл откидывается в своем большом кресле, закрывает глаза, и говорит:
– Эмоциональное выступление.
– Что?
– Этот парень имеет, что сказать всем.
– Тебе это понравилось? – на втором слове Смит делает ударение.
– Этого я не говорил, – отвечает Герб. Он открывает глаза и с деланной свирепостью глядит на Смита. – И не вздумай где-нибудь утверждать, что я так говорил, слышишь?
– Но ты же что-то сказал?
– Я сказал, что этот парень эмоционален, и ты, наверное, не станешь возражать.
– Не стану.
– Еще я сказал, что парень имеет, что сказать каждому. Искушает…
– Своим визгом.
Герб смеется.
– О, это уже по моей специальности… Провизжи мне о любви. Это можно использовать… все, кого сжирает явная или скрытая гомосексуальность всегда найдут себе объект. Молодым жеребцам нравятся его манеры, и его чувства, они копируют прическу и куртку. А женщины, особенно постарше, любят его больше всего. Нужно иметь лишь детское лицо и фиалковые глаза. Смит пожимает плечами: – На каждый товар – свой покупатель.
– Ты забыл своего старого приятеля Смита, – говорит Смит.
– Каждый должен кого-нибудь ненавидеть.
– Ты вроде не шутишь, Герб?
– Не-а.
– Ты беспокоишь меня, приятель, – хмурится Смит. – Когда ты в таком настроении, это меня беспокоит.
– В каком настроении?
– Когда принимаешь все всерьез.
– А это плохо?
– Мужчина должен серьезно относиться к своей работе, но не должен принимать всерьез себя, свои настроения и все такое.
– Ну, а что с ним тогда будет?
– Он потеряет вкус к жизни.
Смит пристально смотрит на Герба мудрыми глазами. – Рекламный агент получает заказ, готовит серьезное исследование, тратит свое личное время. Выписывает, скажем, "Журнал Потребителя". Он думает, взвешивает, относится к делу серьезно. Получил положенное – и забыл.
– Закопай свой большой томагавк, Смитти, – говорит, несколько побледнев, Герб. – Мужчина начинает заниматься новым делом – это самое важное для него.
– А все остальное – мура.
– А все остальное – мура.
Смит кивает на телевизор.
– Мне это не нравится, и никому это не понравится.