В жизни не видел такого наглого табурета.
Будь у него руки, он бы наверняка подбоченился.
Табурет топтался толстыми ножками по траве поляны, как-то ухарски, наподобие шляпы, заломив сиденье. Он явно торжествовал и праздновал победу. Да и было отчего. Поверженный пару секунд назад кавалер лежал на земле ничком, а его шпага, на треть клинка вошедшая в землю, плавно раскачивалась, как безобидная тростинка.
"Приехали", – обреченно подумал я и посмотрел в сторону прохода, возможно, закрывшегося навсегда.
Но особенно раздумывать было некогда.
Начиналось все очень обыкновенно.
То есть, как всегда.
Репетиция закончилась, и мы с Люськой пошли ко мне обедать.
Так мы обедаем уже второй месяц. Или третий. Точно не помню, да и зачем. Благо от театра до моего жилища рукой подать – полквартала.
В квартире, где я владел ведомственной комнатой, привычно пахло кошками, хотя ни одной кошки я здесь не видел ни разу. А эта квартирка на четвертом этаже, надо сказать, знакома мне давно, так как во времена юности, еще не будучи ее жильцом, бывал здесь неоднократно. Случалось и ночевал. И не подумайте ничего такого. Просто единственная владелица отличной жилплощади Татьяна Васильевна Сухина, преподавательница сценической речи в нашем театральном училище, время от времени приглашала кого-нибудь из студентов, живших в переполненном общежитии, к себе на постой. Так сказать, для смены казенной обстановки на домашнюю.
С той поры прошло десять лет. Из студента я превратился в актера (и неплохого актера, заметьте) Молодежного экспериментального театра, а Татьяна Васильевна, и ранее имевшая весьма преклонный возраст, состарилась окончательно, но все еще продолжала преподавать.
Поскольку квартира, как я уже говорил, была ведомственной, меня определили сюда на подселение.
На этом трогательная вступительная часть заканчивается и начинается вся эта чепуха, которую любой восторженный романтик назвал бы приключениями, а я назову помрачением разума и массовым психозом. Под массами надо понимать меня и Люську, с которой все, собственно, и началось.
– Кукушкин! – сказала Люська сразу после репетиции "Пяти вечеров". Пошли обедать.
Кстати, ненавижу, когда меня называют по фамилии. Можно подумать имя Александр, пусть в конце концов Саша или Шура, звучит менее благозвучно. Так нет, каждый норовит крикнуть – Кукушкин. Иногда даже на улице. Мало того, что это просто невежливо, так ведь и фамилия у меня еще та. И на всех афишах пишут – Кукушкин. Представляете: Гамлет – Кукушкин. Ладно бы Лебедев или Орлов, Гусев, наконец. Но Кукушкин.
Впрочем, Гамлет мне не грозит. Я думаю потому, что внешность у меня не сильно героическая. Рост, правда, подходящий, современный. А вот в остальном… Немного курнос, глаза посажены близко, ну и так далее. Хотя, если разобраться, не во внешности дело. Просто я всегда был не слишком удачлив на сцене, а в этом, скорее всего, виноват мой характер. Мне обычно лучше удавались вторые роли.
Итак, мы пошли. На улице царил май. Черемуха только что отцвела, тополя в прозрачных косынках листвы шептали, что молодость вечна. И глядя на Люську, в это было нетрудно поверить.
Восходящая звезда театра. Маленькая, рыжеволосая, с хризолитово-зелеными глазами. Прелесть, а не девчонка. У нас уже второй или третий месяц продолжался производственный роман и как он закончится не знал даже я сам. По крайней мере об этом думать не хотелось, слишком все хорошо: любимая женщина, погода, природа, сейчас придем домой, супчику поедим, кофе сварим.
Мы зашли в квартиру, в которой никогда не жили кошки, но кошками пахло постоянно, и все сначала шло по плану.
Пообедали, и я на правах хозяина пошел на кухню мыть посуду и варить кофе, а кокетливая Люська вытащила из сумочки умопомрачительно яркий жилет, который купила недавно по случаю, и побежала в комнату Татьяны Васильевны в сотый раз примеривать его перед зеркалом.
Сухина отсутствовала – уехала к родственникам в Академгородок, занятий на этой неделе у нее в училище не было.
Обычно, покидая квартиру на несколько дней, Татьяна Васильевна свою комнату никогда не запирала. Здесь в разные времена перебывало не одно поколение студентов. Сухину любили за врожденную интеллигентность, за умение в любой компании не быть лишней и оставаться самой собой, любили даже за внешнюю, добавлю, именно внешнюю суровость.
В каком году она родилась не знал никто. Возможно, об этом не знали и в отделе кадров, потому что все документы были потеряны в годы гражданской войны. И только в нечастых разговорах о своей молодости Сухина иногда упоминала, что родилась в дворянской семье, училась в гимназии, что у них до революции были собственный двухэтажный дом и выезд из пары серых в яблоках. А потом, и при этом Татьяна Васильевна саркастически кривила рот: "Пришла совецка власть…". На этом повествование заканчивалось и всем становилось ясно, что о дальнейшем спрашивать не нужно.
Это "и вот пришла совецка власть" стало даже у нас одно время постоянной присказкой.
Короче говоря, Сухиной в квартире не было, я варил на кухне кофе, отстукивая, вернее отшлепывая, тапочками такт незатейливого шлягера, льющегося из репродуктора, Люська убежала примеривать жилет.
Перед зеркалом, стоящим в комнате Татьяны Васильевны, надо думать, когда-то вертелись в нарядах и поизысканнее.
Оно было знаменито не менее, чем его хозяйка.
Не очень большое, на вращающихся шарнирах, на манер классной доски, зеркало отличалось удивительной глубиной изображения и было наполнено чудесным золотистым фоном, который дают только очень качественные стекла. Неоднократно Татьяна Васильевна говорила, что амальгама у зеркала серебряная, в отличие от современного алюминиевого напыления.
Люську понять было можно. Отражение в этом стекле и дурнушку делало привлекательной, что уж говорить о красивых женщинах.
Я варил кофе и думал, что у нас есть еще почти четыре свободных часа, и тут в комнате Сухиной раздался взрыв. Или мне показалось, что взрыв. Но во внезапно за этим наступившей тишине – замолчало даже радио – я почувствовал, что словно ватой заложило уши. Кофе пролился на конфорку, запахло гарью, но вытирать плиту времени не было – я помчался на помощь, рискуя расшибиться в узком коридоре.
Клинок шпаги сверкнул на солнце, и я едва успел отпрянуть в сторону. Срезанная с рубашки пуговица перламутровой каплей упала на тапочек, отскочила и скрылась в густой траве.
– Погодите! – крикнул я высокому мужчине в черном обтягивающем камзоле и широкополой шляпе.
Лица нападавшего разглядеть не удалось, а следующий выпад, хотя и не застал врасплох, вновь заставил меня уклониться и потерять равновесие домашние шлепанцы без задников вряд ли подходящая обувь для поединков.
– У меня нет оружия! – заорал я еще громче, видя, как противник чуть отступил, готовясь к новому броску.
Солнечный блик дрожал на острие клинка, словно готовая сорваться с него молния.
Мои вопли возымели на нападавшего такое же действие, как заклинания факира на воздушного змея.
Рука мужчины, от которой невозможно было отвести взгляд, поднялась до уровня груди, примерно так матадор готовится нанести быку свой последний, освобождающий от дальнейшего участия в представлении удар.
Довольно неприятно, признаться, чувствовать себя жертвенным животным, тем более что еще двадцать минут назад я мирно ставил на плиту кофейник и не помышлял ни о каких геройских подвигах. Пришлось применить самое действенное оружие: оставить шлепанцы занимать оборону, а самому развернуться и изо всех сил броситься бежать к островерхому белому домику у близкой кромки леса.
Через две секунды за спиной послышался тяжелый топот ботфорт: мой преследователь, как видно, не сомневался, что я не смогу ускользнуть.
Скоро к этому топоту примешался новый дробный звук, словно небольшое животное подключилось к погоне, но оглядываться некогда – домик маячил впереди в сотне метров. Двери плотно закрыты, и еще не известно, откроются ли они, чтобы впустить меня.
Внезапно шум погони прекратился.
Послышался сдавленный крик и вслед за этим грохот падения.
Я обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть взлетевшую в воздух шпагу.
В следующее мгновение шпага, описав крутую траекторию, с змеиным шипом вонзилась в землю.
Не особенно раздумывая, пойдет ли мне это на пользу, я воспользовался своим преимуществом, выдернул шпагу из земли и, полностью позабыв о рыцарских правилах – лежачего не бьют, – приставил острие к груди перекатившегося на спину преследователя.
Невдалеке, приминая толстыми ножками летнюю траву, гарцевал мой неожиданный спаситель – оживленный друидом табурет.
Дверь в комнату Сухиной оказалась распахнутой настежь.
Видимо, Люська так ее и не прикрыла, а, возможно, дверь распахнуло взрывом. В любом случае прямо с порога я увидел, что в комнате никого нет.
Вся жилплощадь Татьяны Васильевны была заставлена, вернее загромождена, множеством старых вещей.
Диван, кресло, в которое из-за его ветхости не садился никто, кроме хозяйки, столик на львиных лапах, этажерка каслинского литья, допотопный шифоньер и крохотный комод, со стоящим на нем зеркалом.
Зеркало!
Зеркала больше не было.
Все это я увидел почти мгновенно, еще не понимая, что, собственно, произошло.
Ворвавшись в комнату, я заметался на узком пятачке между креслом и диваном. Потом встал на колени и заглянул под диван.
Скрипнула дверца шифоньера, и я подскочил, как будто услышал выстрел. В шифоньере Люськи не оказалось тоже.
Пустая дыра уцелевшей от зеркала рамы невольно притягивала взгляд, но туда почему-то смотреть не хотелось. Через минуту до меня дошло, что на полу нет осколков.
Над диваном висела тоже очень старая, писанная маслом картина. На ней был изображен какой-то святой, то ли схимник, то ли столпник Серафим. Картина почернела от времени, и лик святого едва проступал из темноты. Хорошо заметны были лишь длинная белая борода и пронзительно-напряженные глаза.
Я с надеждой посмотрел на святого.
Ничего.
Ничего больше не происходило.
Квартира была пуста – Люська исчезла.
Все, только что случившееся, походило на дурной сон, и, возможно, мне бы даже удалось уговорить самого себя, что это сон и есть, но только тут же в коридоре раздались шаги.
Тяжелые, шаркающие, совсем не Люськины.
Испугаться я не успел – почти одновременно со скрипом половиц на пороге возник старец в просторном белом одеянии, именно в одеянии, а не в одежде, с громадным, почти с него ростом посохом в правой руке.
Я вновь посмотрел на портрет.
Мелькнула глупая мысль об ожившем изображении и прочей чепухе. Ничего подобного. Святой был на месте, а появившийся передо мной пришелец походил на него разве что лишь белой окладистой бородой.
– Вы к кому? – ненаходчиво спросил я.
Но старца мои вопросы волновали мало. Он молча прошел прямо к зеркалу, вернее к тому, что от него осталось. При этом он вел себя так, как будто в этой комнате был совершенно один. Пришлось даже прижаться к шифоньеру, иначе неожиданный гость просто столкнул бы меня со своего пути.
– Так я и думал, – старец протянул было морщинистую руку к пустой раме, но тут же отдернул, словно боясь обжечься.
Взглядом механика, изучающего неисправный двигатель, он осмотрел раму, потом осторожно взял с комода небольшой треугольный осколок стекла. Единственный осколок, который, видимо, остался от зеркала и который впопыхах я просто не заметил.
– Вы кто? – вновь не выдержал я.
– Ты! – рука с посохом дернулась в мою сторону, и я еще сильнее вжался в шифоньер. – Пойдешь туда!
– Пойду! – охотно согласился я.
Мне показалось, что лучше пойти сейчас куда угодно, лишь бы не оставаться наедине с сумасшедшим.
– Проклятое натяжение, – старец немного успокоился, но голос его дрожал.
"Все-таки старость – не радость", – неожиданно сочувственно подумал я, глядя, как гость, кряхтя и охая, пытается по-возможности плавно опуститься в древнее кресло.
Кресло развалилось сразу, не дав старцу ни мгновения передышки.
Я успел на лету подхватить падающий на меня посох, когда его хозяин уже лежал среди обломков кресла, как былинный герой посреди обломков разрушенного им города.
"Ничего себе разгромчик", – мелькнуло у меня в голове. Я вспомнил, что Татьяна Васильевна должна возвратиться со дня на день, и объяснить ей все это безобразие вряд ли удастся.
– Проклятое натяжение, – бессмысленно бормотал старец, пока я поднимал его с пола.
Он гневным жестом отобрал у меня посох, как будто это именно я был виноват в том, что кресло оказалось непрочным.
– Сейчас принесу из кухни табурет, – пытаясь сгладить неловкость, поспешно сказал я.
Старик, несмотря на рост и мощное телосложение, выглядел усталым и больным.
– Имеющий власть над неживым не нуждается в помощи слабых! неожиданно торжественно отчеканил гость и отстранил мою руку – Табурет придет сам.
Немедленно в коридоре послышался деревянный топот, и в комнату вбежал кухонный табурет. Тот самый, на который я обычно ставил закипевший чайник: многочисленные прожженные круги на прочном сиденье говорили, что такая привычка была не у меня одного.
Табурет услужливо подсунулся к старику сзади, и тот наконец с видимым облегчением сел.
– Ну! – старик тяжело уставился на меня выцветшими голубыми глазами, словно требуя дальнейших объяснений.
В этот момент я решил, что спятил окончательно, и начал, по возможности стараясь не упустить гостя из виду, пятиться к открытой двери, но скоро обнаружил, что, хотя мои ноги исправно выполняют отступательные движения, сам я остаюсь на месте – любой знаменитый пантомимист вряд ли бы более успешно выполнил подобный трюк.
Видимо, решив, что с меня достаточно, старик грохнул посохом, и я замер, как новобранец перед ветераном-сержантом.
– Пойдешь туда и принесешь осколки!
– А Людмила? – еще не понимая, куда "туда" меня отсылают, попытался возразить я.
– Захочешь – найдешь. – Казалось, больше никаких объяснений не последует, но после долгой паузы гость наконец снизошел и представился. Дер-Видд. Верховный Друид и Хранитель Зеркал. Разве не видишь, что проход с той стороны закрылся? Пойдешь и принесешь осколки.
– Пойду и принесу!
Я помнил, что с сумасшедшими лучше не спорить, и с готовностью направился к выходу. Было уже не до Люськи – главное убраться у друида с глаз долой.
– Змея и Крест! – неожиданно закричал старец и поднялся с табурета во весь свой немалый рост. – Куда ты направился, смертный! Твой путь лежит туда!
Дер-Видд больно схватил меня за плечо и поволок к пустой раме зеркала.
От растерянности я почти не сопротивлялся, и друид на ходу нацепил мне на шею какой-то шнурок с замысловатой подвеской. После этого он также торопливо сунул в мой карман найденный им осколок зеркала.
– Соберешь все осколки. Запомнил? _В_с_е_! Да иначе, клянусь дубом и омелой, тебе и не вернуться, уж я об этом позабочусь. Зря не рискуй, помни, что смертен, но и не трусь, иначе ничего не найдешь. Время дорого, натяжение неустойчиво, – бормотал он, подталкивая меня сзади, пока я, словно в барсучью нору, протискивался в пустую раму, чувствуя себя отчаянно глупо.
Когда я влез в зеркало почти наполовину, будто холодная и плотная вода сомкнулась вокруг моей головы. Потом прямо перед своим носом я обнаружил вкусно пахнущую летнюю траву и немедленно поднялся с четверенек, а в следующее мгновение клинок шпаги сверкнул на солнце…
Приставив острие к груди преследователя, я быстро понял, что вечно в таком положении мы оставаться не можем.
Судя по насмешливому взгляду кавалера, он вовсе не чувствовал себя побежденным.
Меня удивило, что недавний грозный противник оказался совсем юн: широкополая шляпа слетела во время падения, и рассыпавшиеся по плечам каштановые кудри делали его похожим на девушку, но больше ничего слабого и изнеженного в его облике не было – наоборот, взгляд темных глаз выдавал решительность и уверенность.
Табурет, не вмешиваясь в дальнейшие события, скромно топтался где-то сбоку.
Я физически не мог предпринять никаких спасающих меня действий.
Надавить острием сильнее? Об этом не могло быть и речи. Бросить шпагу и бежать? Понятно, что за этим последует.
Ладонь, сжимающая рукоять шпаги, противно вспотела, и я поклялся, что выдеру у друида все волосы из его длинной бороды, когда вернусь. Если вернусь…
– Что же вы молчали, Мастер? – юноша легко отвел клинок и встал так проворно, что я не успел опомниться.
Взгляд кавалера упирался в мою грудь, и я машинально наклонил голову, заинтересовавшись тем, что так стремительно изменило поведение преследователя.
– У вас руна Зеркальной Двери! С этим вы властны идти куда угодно.
– Руна? Двери? – бессмысленно повторил я, глядя на болтающуюся на шнурке подвеску. – Эта?
– Я бы мог и сам догадаться, ведь с вами… – юноша пристально посмотрел на табурет. – Но почему вы молчали?
– Я молчал? – от подобной лжи у меня даже перехватило дыхание. – Да я орал, если угодно. Ты что, глухой?
– Так ведь все орут, – спокойно возразил юноша и изящно стряхнул прилипшую к колену травинку. – Лезут, а потом орут.
– Слушай, – судя по внешности, юноше никак не могло быть больше двадцати лет, и я почувствовал себя увереннее, – а девушка здесь недавно не проходила?
– Девушка не проходила, но теперь я, кажется, понимаю, что произошло. Закрылась дверь?
– Больше ты ничего спросить не хочешь? – меня уже мутило от глупого диалога. – Что-то взрывается, исчезает девушка, потом приходит дряхлый старик и сует меня носом в зеркало, потом ты пытаешься меня убить. Еще этот табурет проклятый!
– Почему это я проклятый? – немедленно возмутился табурет и даже подошел ближе. – Хорош бы ты был без меня. – Голос у него оказался скрипуч и ворчлив, таким голосом, по-моему, и должен обладать любой почтенный табурет, решись он заговорить. – Овид шутить не станет. Правда, Овид?
– Какие уж тут шутки, если лезет кто не попадя. – Овид деловито забрал у меня шпагу и сунул в ножны. – Мы, послушники, потому и несем караульную службу, чтобы не нарушалось Натяжение. Но случается всякое. Так уже было один раз. Бац! – и нет Атлантиды!
– Причем тут Атлантида!
– Притом, – Овид, как и старец, выглядел не слишком приветливым. Захлопнулся выход, равновесие колеблется.
– Слушай, тебя послали собирать осколки, вот и выполняй, – ревниво встрял в разговор табурет. – А я тебя буду сопровождать.
– Ишь, умник какой! – мне сильно не понравилось, что табурет оказался еще и говорящим. – Где я нахожусь, в Зазеркалье?
– Можете считать и так, но мы называем эту страну Хезитат или Колеблющийся Мир. – Овид не спеша пошел к дому, и я послушно последовал за ним.
– Разве вы никогда не замечали, Мастер, что зеркала не просто отражают? Вернее, не только. Вам никогда не приходилось ощущать посторонний взгляд из, казалось бы, равнодушного стекла? Стесняться в присутствии зеркала, чувствуя, что вы в этот момент не один?
Мне ли, актеру, было не знать этого?
Неоднократно в пустой гримерной, вглядываясь в собственное отражение, я ловил себя на том, что за моими гримасами наблюдает кто-то посторонний и немало, наверное, потешается, видя, как я выпучиваю или прищуриваю глаза, кривлю рот, репетируя надменность, или скалю зубы в деланном веселье. А иногда, даже просто бреясь, я вдруг видел в зеркале, почти уверен в этом, чужую, совершенно не похожую на мою физиономию. Но ведь это все мистика! Полная чепуха и расстроенные нервы.
– Конечно, можно считать подобные ощущения мистикой, – словно прочитал мои мысли Овид. – Так обычно говорят люди, не желающие сознаться себе в том, что мир не только материален. Но любой более тонко организованный человек вольно или невольно начинает постепенно убеждаться, что кроме материального существует и иной мир, где действуют другие законы. Вы ведь понимаете сейчас, Мастер, что находитесь как раз в одном из них?
– Да, – покорно согласился я, хотя, надо признаться, не понимал ни черта. – Я теперь что, дух?
Овид искренне и совсем по-детски расхохотался, и даже табурет, эта дубовая деревяшка, скрипуче захрюкал, чем окончательно вывел меня из себя.
– Дух бесплотен. Попробуйте, например, пройти сквозь эту стену, и набьете шишку на лбу. Но если применить правильное заклинание, то возможны и не такие фокусы.
Мы подошли почти вплотную к дому на опушке леса. Дом был странным. Ни одного окна, зато дверей сразу несколько.
– Любое зеркало как бы впитывает отражения. Некоторые из них навсегда запечатлеваются на амальгаме. Своеобразный фотоснимок на память. Он может храниться вечно, если, конечно, амальгаму не разрушить. Но иногда, когда подобное отражение не бесстрастно и сопровождается сильным эмоциональным напряжением, его воздействие настолько мощно, что проникает за амальгаму и создает свой собственный, похожий на реальный, но совершенно особенный мир. Теперь вам все стало понятно, Мастер?
– Понятно, но при чем тут я! Причем тут Людмила! И, черт возьми, почему ты все время называешь меня Мастером!
– Потому что вы – Мастер. У вас руна Зеркальной Двери. Я всего лишь соблюдаю субординацию.
– В таком случае отвечай – где девушка?
– Но я этого не знаю. Пока понятно одно – Натяжение нарушено. Пронесся смерч. И это здесь, у Коллектора, где никогда не меняется погода. Девушка могла быть вброшена в этот мир, когда лопнула амальгама, и, где она находится, сейчас не знает, пожалуй, даже Дер-Видд.
Стыдно признаться, но в этот момент я заорал так, что табурет присел, а потом затрусил в сторону, как нашкодивший щенок.
– Дер-Видд! Этот старый… Старый!.. – я попытался подыскать не чересчур резкое определение, но вскоре отказался от этого. – Зачем он меня сюда засунул!
– Ну зачем так кричать, Мастер. Зато теперь вы способны всласть попутешествовать по миру, в который имеет доступ далеко не каждый. С вашими полномочиями вы можете войти в любую из этих дверей. Девушка находится за одной из них.
– И не забывай, что тебе велено собрать осколки, – сварливо заметил табурет, оставаясь на безопасном расстоянии.
– И, конечно, собрать осколки, – спокойно продолжил Овид. – После этого входное зеркало будет восстановлено и вы сможете вернуться обратно.
– Тогда почему бы этому дряхлому друиду самому не заняться сбором осколков, а заодно и не вернуть девушку в нормальную действительность?
– Никак невозможно, Мастер, – печально заметил Овид. – Верховный Друид должен оставаться там, где он сейчас и находится. А то ведь сюда, пользуясь тем, что Натяжение нарушено, захочет пролезть масса ненужного народа. Вот обратно, правда, пока пути нет.
Я взял себя в руки и сосредоточился.
– Ты говоришь, что ты послушник? Но ведь здесь не монастырь. И почему, собственно, друиды. Чушь собачья. Их нет давным-давно.
– Все так считают. Считают, что нет древних религий, не существует магии, а на самом деле попросту не знают или не хотят знать многих очевидных вещей, – очень рассудительно возразил мне Овид. – Учению друидов не одна тысяча лет. Мы научились жить долго, почти вечно. Мы научились тому, что скрыто пока даже для ваших философов, потому что они доверяют лишь самой примитивной логике. Но друиды давно поняли, что имеется три вида познания – природы, каждой вещи, причин и влияний. Есть три вещи, которые постоянно уменьшаются, – темнота, ложь и смерть. И есть три вещи, которые постоянно увеличиваются, – свет, жизнь и истина. Я не утомил вас лекцией, Мастер?
– Ладно, понял, – уныло сознался я. – Обратно хода нет. Но какого дьявола, если ты послушник, то ходишь с оружием. Да и костюм у тебя, как у мушкетера. Хоть бы тунику надел, что ли.
Овид коротко заметил, что так удобнее и дальше ничего объяснять не стал.
Постепенно я смирился с неизбежным. И даже начал оглядываться по сторонам.
Впрочем, ничего особо интересного и при более внимательном рассмотрении обнаружить не удалось. Обычная большая поляна. Трава, цветы, лес за поляной, похоже, лиственный: дубы по краям, а дальше выше крон дубов поднимаются вязы. Солнце почти в зените, значит полдень. Вот только дом несколько странный. Не бывает домов без окон, а у этого – одни двери. Раз, два, с каждой стороны по две двери – всего восемь.
– Это Коллектор, – пояснил Овид. – Мир Хезитат не един, он включает в себя несколько миров. В каждый из них можно войти через одну из дверей. Переход здесь. Каждый раз, если возникает необходимость, следует возвращаться к Коллектору и переходить в следующий мир. Так куда вы направитесь, Мастер? Выбирайте.
– А если я никуда не пойду? Останусь здесь и подожду, вдруг Людмила сама выберется на поляну.
– Остаться-то можно, но вряд ли вам понравится месяцами, а то и годами лежать на травке и жмуриться на солнце. Кроме того не забывайте, что следует собрать осколки, иначе вы просто не попадете обратно.
Я понял, что обречен.
Немного подумав, я живо представил себя путешествующим по неизведанным мирам в сопровождении табурета. В более глупом положении я еще никогда не оказывался.
– А вот этот, – я указал на табурет, – что, так и будет таскаться за мной?
– Не таскаться, а сопровождать, – вежливо поправил меня табурет. – И почему "этот", у каждого мыслящего существа должно быть имя. Подумал бы лучше над этим.
– А тебе какое больше нравится? – равнодушно спросил я. – Пень? Колода? Чурбан?
– Вот только без оскорблений. Мне всегда нравилось имя Эммануил. Звучно и красиво. Знаешь, философ такой был, Эммануил Кант.
– Может тебя просто Кантом и называть? – не удержался и съязвил я. Потом Кант не единственный философ. Вот был еще один, связанный с чертовщиной. Хома Брут. Решено, буду называть тебя Хомой.
– Но Эммануил мне нравится больше, – запротестовал табурет. В его голосе явственно послышались расстроенные нотки.
– Нет. Хома. Так короче.
– Как прикажешь, Мастер.
– И вот, что еще. Перестаньте величать меня Мастером. Мне это не нравится. Зовите просто – Александр.
– Да, Мастер Александр, – проскрипел табурет.
Я хотел пнуть его, но Хома ловко увернулся и спрятался за спину Овида.